с нею обращение». Любопытно, что в изображенной сцене автор принимает эту мотивировку, лишь расцвечивая ее эротическими деталями. Не сомневаясь ни в праве героини на такого рода методы, ни в своем праве на их изображение, Радлова приглашает читателя верить: болезнь генерала прошла не от одних только поклонов и козьего молока, но и от того, что женщина актом физической любви взяла на себя мужской грех.

В характере этой сцены у автора была полная ясность, но все же она далась нелегко. 16 марта 1931 года Радлова писала мужу: «Вчера наконец написала про Головина лесбийскую сцену, ужасно трудно было, теперь буду писать о Фотии, думаю, что пойдет легче». Вероятно, именно эти сцены несколько ранее, 12 марта, были предметом обсуждения между Радловой, Кузминым и Юркуном. От «лесбийской сцены», разрушавшей стереотипы пола и класса, Радлова хотела перейти к императорской сцене, которая бы в новом ключе разобрала отношения пола и власти. Сцены оказались неравными, для второй не хватило исторического материала. Акт любви между великосветской дамой и крепостной девкой был отлично документирован, а вот аналогичная сцена с императором стала плодом фантазии свирепого архимандрита. Сколь бы ни была выигрышной эта сцена, вызывает уважение то, что Радлова не позволила себе увести ее слишком далеко от документальной основы.

Описывая все эти необыкновенные и забытые события, Радлова наверняка читала воспоминания Юрия Толстого (1824–1878), сенатора и историка. Женатый на англичанке и подолгу живший в Англии, но сделавший отличную карьеру в Петербурге, Толстой близко знал Головина в годы его старости, работал с его бумагами и написал его биографию. «Странно, непостижимо влияние этой женщины на такого человека, как Головин… который имел характер совершенно чуждый всякого увлечения»[94]. И все же именно по указанию «этой женщины» Головин отказался в 1830 году от назначения военным губернатором Оренбурга, выйдя в отставку и вызвав личное недовольство императора; и хоть карьера его потом возобновилась, он не терял связи с Татариновой, которая, уже в опале, годами жила в доме Головина. Сенатор Толстой знал о страстных увлечениях Головина из бумаг, которые публиковались вместе с его биографией и которые он, вероятно, сам же и нашел; похоже, он оказался не способен осмыслить свои источники, как подобает историку. У Радловой, перечитывавшей эти бумаги полстолетия спустя, уже в новую эпоху, получилось лучше.

Под ее пером история Татариновой развивается от прекрасного начала царствования Александра I до ужасного конца следующего царствования. Мистика и эротика, переплетаясь и сливаясь, на всем протяжении этого исторического сюжета неотделимы от политики. На Николае I сосредотачивается ненависть героини, в которую выливаются свежие чувства автора. «Петербург стал для Катерины Филипповны как тот свет <…> И все, кого ни встретит Катерина Филипповна – неживые. Бродит она одна, все пережившая, по Петербургу <…> и кажется ей в белые ночи, что солнце никогда не встанет <…> Страшный противник Катерины Филипповны живет в этом городе и отсюда управляет притихшей страной, в которой никто больше не смеется». Автопортрет так же очевиден в этом портрете, как и новое воплощение «страшного противника»; если у кого-то и были иллюзии в отношении Николая I, в 1931-м, после сталинской коллективизации и в предчувствии террора, они ушли навсегда. «А живые, оставшиеся, кажутся Кате мертвее и жалче и растленнее лежащих в земле <…> Летят над городом белые ночи и черные дни, но времени больше нет, потому что время – это любовь и движение, а в Петербурге поселился страх, и стало в нем будто две смерти – Смерть и Государь». Так в николаевский Петербург проецируются и Апокалипсис («времени больше нет»), и 1931 год. Теперь, конечно, Радлова не назвала бы 1820-е годы «блестяще и победно успокоенными», как сделала это в 1920-м. Ее сведения о николаевской эпохе вряд ли сильно изменились. Но понимание этой эпохи перевернулось за десятилетие, прожитое в сталинской России.

В «Крылатом госте» есть послание, адресованное читателям-потомкам:

И вот на смену нам, разорванным и пьяным

От горького вина разлук и мятежей,

Придете твердо вы, чужие нашим ранам,

С непонимающей улыбкою своей.

<…>

Но может быть один из этой стаи славной

Вдруг задрожит слегка, услышав слово кровь,

И вспомнит, что на век связал язык державный

С великой кровию великую любовь.

Лишь преемственность дает смысл истории и поэзии. Радлова мыслила ее как повторяющиеся воплощения все той же идеи в новых, менявшихся женских образах. В монолог героини «Богородицына корабля» вложено пророчество о судьбе русской земли: беды грозят ей до тех пор, пока блуждающее сердце Акулины Ивановны «не <…> влетит как в окно в открытую грудь», то есть не найдет себе новую владелицу. Кажется, следующим воплощением богородицы-императрицы могла казаться Татаринова, а последним – сама Радлова…

Оставим, однако, души и сердца их обладателям. Существует реальность, в которой смерть уступчива и обратима, воскрешения повторяются вновь, а воскресшие сохраняют память о своих прежних воплощениях: реальность текстов. Двести лет назад необыкновенная женщина пыталась лечить мужчин от их любви. Документы о ней были опубликованы в конце следующего века. Другая необыкновенная женщина перечитала их и переписала по-своему в 1931-м. В 1996-м мы впервые прочли ее версию любви, крови и истории. Кажется, настало время перечитать.

Повесть о Татариновой

I

Большая комната, темная как вода. Старый семисвечный канделябр вырывает из тьмы только большой стол, заваленный бумагами. Желтая, сухая рука тихо водит пером, и оно скрипит мерно, непрерывно, неумолимо, как скрипели двести лет тому назад и через двести лет также будут скрипеть. Слышен только вековой этот скрип, да от времени до времени шелест переворачиваемых листов. Старая книга in foliо[95], как надгробный памятник над птицей. Когда она открывается, из нее свиристят слова: «и поющих яко песнь нову перед престолом и перед четыри животными и старцы; и никто же можаще навыкнути песни, токмо они сто и четыредесять и четыре тысящи искуплены от земли. Сии суть иже ее женами не осквернишася, зане девственницы суть…»[96]. И старик, склоненный над рукописью, продолжает: «Токмо премилосердный Отец Небесный, изливая и открывая премудрость свою сокровенную, требует от избранных, дабы не пометать святыя и бисер и ежели сие таинство премудро Министерия Российския соблюдает и иностранным землям не откроет, будет всех сильнейшею победительницею всего мира…» Лицо у него желтое и сухое как отполированная временем кость. «На меня